«Смерть есть самый глубокий и самый значительный факт жизни, возвышающий самого последнего из смертных над обыденностью и пошлостью жизни. И только факт смерти ставит в глубине вопрос о смысле жизни. Жизнь в этом мире имеет смысл именно потому, что есть смерть, и если бы в нашем мире не было смерти, то жизнь лишена была бы смысла. Смысл связан с концом. И если бы не было конца, т. е. если бы в нашем мире была дурная бесконечность жизни, то смысла в жизни не было бы. Смысл лежит за пределами этого замкнутого мира, и обретение смысла предполагает конец в этом мире. И замечательно, что люди, справедливо испытывающие ужас перед смертью и справедливо усматривающие в ней предельное зло, окончательное обретение смысла все же принуждены связывать со смертью. Смерть — предельный ужас и предельное зло — оказывается единственным выходом из дурного времени в вечность, и жизнь бессмертная и вечная оказывается достижимой лишь через смерть. Последнее упование человека связано со смертью, столь обнаруживающей власть зла в мире. Это есть величайший парадокс смерти. По христианской вере смерть есть результат греха и последний враг, который должен быть побежден, предельное зло. И вместе с тем смерть в нашем греховном мире есть благо и ценность. И она вызывает в нас невыразимый ужас не только потому, что она есть зло, но и потому, что в ней есть глубина и величие, потрясающие наш обыденный мир, превышающие силы, накопленные в нашей жизни этого мира и соответствующие лишь условиям жизни этого мира. И чтобы быть на высоте восприятия смерти и должного к ней отношения, нужно необычайное духовное напряжение, нужно духовное просветление. Можно сказать, что смысл нравственного опыта человека на протяжении всей его жизни заключается в том, чтобы поставить человека на высоту в восприятии смерти, привести его к должному отношению к смерти. Платон был прав, когда учил, что философия есть ни что иное, как приготовление к смерти. Но беда лишь в том, что философия сама по себе не знает, как нужно умереть и как победить смерть. Философское учение о бессмертии не открывает пути. Можно было бы сказать, что в высочайших своих достижениях этика есть в большей степени этика смерти, чем этика жизни, ибо смерть обнаруживает глубину жизни и раскрывает конец, который только и сообщает смысл жизни. Жизнь благородна только потому, что в ней есть смерть, есть конец, свидетельствующий о том, что человек предназначен к другой, высшей жизни. Она была бы подлой, если бы смерти и конца не было, и она была бы бессмысленной. В бесконечном времени смысл никогда не раскрывается, смысл лежит в вечности. Но между жизнью во времени и жизнью в вечности лежит бездна, через которую переход возможен только лишь путем смерти, путем ужаса разрыва. В этом мире, когда он воспринимается как замкнутый, самодостаточный и законченный, все представляется бессмысленным, потому что все тленное, преходящее, т. е. смерть и смертность всегда в этом мире и есть источник бессмыслицы этого мира и всего в нем происходящего. Такова одна половина истины, открытая для ограниченного и замкнутого кругозора. Гейдеггер прав, что обыденность (das Man) парализует тоску, связанную со смертью. Обыденность вызывает лишь низменный страх перед смертью, дрожание перед ней как перед источником бессмыслицы. Но есть другая половина истины, скрытая от обыденного кругозора. Смерть есть не только бессмыслица жизни в этом мире, тленность ее, но и знак, идущий из глубины, указующий на существование высшего смысла жизни. Не низменный страх, но глубокая тоска и ужас, который вызывает в нас смерть, есть показатель того, что мы принадлежим не только поверхности, но и глубине, не только обыденности жизни во времени, но и вечности. Вечность же во времени не только притягивает, но и вызывает ужас и тоску. Тоска и ужас вызываются не только тем, что кончается и умирает дорогое нам, к чему мы привязаны, но в большей степени и еще глубже тем, что разверзается бездна между временем и вечностью. Ужас и тоска, связанные со скачком через бездну, есть также надежда человека, упование, что окончательный смысл откроется и осуществится. Смерть есть не только ужас человека, но и надежда человека, хотя он не всегда это сознает и не называет соответственным именем. Смысл, идущий из другого мира, действует опаляюще на человека этого мира и требует прохождения через смерть. Смерть есть не только биологический и психологический факт, но и явление духа. Смысл смерти заключается в том. что во времени невозможна вечность, что отсутствие конца во времени есть бессмыслица.»

«А в гостиной сидела в темноте Тереза. Под пеплом, покрывавшим угли, в камине еще тлел огонь. Тереза не двигалась. Теперь, когда уже было поздно, в памяти всплывали обрывки исповеди, которую она подготовила в поезде. Но стоит ли корить себя за то, что она не воспользовалась этим обдуманным признанием? По правде говоря, столь складная история не очень соответствовала действительности. Зачем, например, ей вздумалось придавать такое большое значение разговорам с Жаном Азеведо? Вот глупость! Как будто разглагольствования этого юнца могли идти в счет! Нет, конечно, нет! Она повиновалась глубокому, непреложному закону. Она не погубила этой семьи—так теперь семья погубит ее, у них имеются основания считать ее чудовищем, но и она тоже считает их чудовищами. Ничем не проявляя внешне своих намерений, они хотят не спеша, действуя методично, уничтожить ее. «Теперь против меня пустят в ход весь мощный семейный механизм. Я ведь не сумела ни сломать его, ни выбраться из-под его колес. Совершенно бесполезно искать другие причины, кроме основной: все дело в том, что они—это они, а я —это я... Носить маску, стараться соблюдать приличия, обманывать. У меня для этого и на два года не хватило терпения; подумать только, что другие люди, такие же люди, как я, терпят до самой смерти,— вероятно, им помогает природная способность приноравливаться к обстоятельствам, усыпляющая сила привычки, и в конце концов они тупеют и погружаются в сон, зато остаются в лоне всемогущей семьи. Но я-то, я-то, я-то?..»

Она встала, растворила окно. Потянуло предрассветным холодом. Почему бы ей не убежать? Стоит только вылезти из окна. Бросятся они в погоню за ней? Отдадут ее опять в руки судебных властей? Можно все-таки попытать счастья. Будь что будет, только бы не эта бесконечная агония. Тереза уже пододвинула кресло, приставила его к подоконнику. Но ведь у нее нет денег. Ей принадлежат тысячи, тысячи сосен, и все это ни к чему: без разрешения Бернара она не может получить ни единого гроша. Лучше уж пуститься бежать напрямик через ланды, как бежал когда-то Дагер, убийца, за которым гнались,— Тереза в детстве чувствовала к нему беспредельную жалость (как ей запомнились жандармы, искавшие его; жена Бальона угощала их в кухне вином); а напала на след несчастного Дагера собака господ Дескейру. Его схватили полумертвого от голода в зарослях вереска. Тереза видела, как его провезли в телеге на соломе связанным по рукам и по ногам. Говорили, что он умер на арестантской барже, не доехав до Кайенны. Арестантская баржа... Каторга... А разве они не способны отдать и ее в руки правосудия, как собирались сделать? О какой это улике говорил Бернар? Лжет, вероятно... если только не нашел в кармане старой пелерины пакетик с ядом...

Надо проверить, решила Тереза. Она ощупью стала подниматься по лестнице. Чем выше поднималась, тем становилось светлее — наверно, уже заря светит в окно. Вот наконец лестничная площадка у чердака, на ней шкаф, где висит старая одежда, которую до сих пор никому не отдают, потому что надевают ее на охоту. В выцветшей пелерине есть глубокий карман; тетя Клара клала туда свое вязанье в те времена, когда и она подстерегала в хижине вяхирей. Тереза засовывает в карман руку и вытаскивает запечатанный пакетик:

Хлороформ—10 граммов.

Аконитин —2 грамма.

Дигиталин —0,2 грамма.

Она перечитывает эти слова, эти цифры. Умереть. Она всегда безумно боялась смерти. Главное, не смотреть смерти в глаза, думать только о том, что надо сделать: налить в стакан воды, растворить в ней порошок, выпить залпом, вытянуться на постели, закрыть глаза. Стараться не думать о том, что будет после смерти. Почему бояться вечного сна больше, чем всякого другого? Если ее сейчас кинуло в дрожь, то только потому, что на рассвете всегда бывает холодно. Тереза спускается по ступенькам, останавливается у той комнаты, где спит Мари. Нянька храпит так громко, словно рычит какой-то зверь. Тереза тихонько входит. Сквозь щели в ставнях пробивается занимающийся дневной свет. В тени белеет узкая железная кроватка. На одеяльце лежат два крошечных кулачка. В подушке утопает еще расплывчатый детский профиль. Тереза узнает ушко Мари, слишком большое, как у матери: верно говорят, что девочка — вылитая мать. Вот она лежит, отяжелевшая, спящая. «Я ухожу. Но эта частица меня самой останется, и судьба ее свершится до конца, ничего оттуда не выкинешь, ни на йоту не изменишь». Склад ума, склонности, закон крови, закон нерушимый. Терезе приходилось читать, что самоубийцы, дошедшие до отчаяния, уносят с собой в небытие своих детей. Мирные обыватели в ужасе роняют газету: «Да как возможны подобные вещи?» Поскольку Тереза—чудовище, она чувствует, что это вполне возможно и что еще бы немного, и она... Она опускается на колени, едва касается губами маленькой ручонки, лежащей на одеяле, и, вот удивительно, что-то нарастает в самой глубине ее существа, поднимается, к глазам, жжет ей щеки: скупые слезы женщины, которая никогда не плакала!

Потом Тереза поднялась, еще раз окинула взглядом ребенка, прошла наконец в свою комнату, налила воды в стакан, сломала сургучную печать и остановилась в нерешительности, какой из трех ядов взять.

Окно было отворено; петухи своим пением, казалось, разрывали пелену тумана, а прозрачные его клочья цеплялись за ветки сосен. Все кругом было залито светом зари. Как же расстаться с этим сиянием? Что такое смерть? Ведь никто не знает, что такое смерть. Тереза не была уверена, что это небытие. Она не могла с твердостью сказать: там никого нет. И как была она противна себе за то, что ей страшно. Ведь она не колебалась, когда хотела столкнуть другого человека в бездну небытия, а сама вдруг упирается. Какая унизительная трусость! Если Предвечный существует (на мгновенье возникло воспоминание: праздник тела Господня, удушливый, жаркий день, одинокий человек в тяжелом золотом облачении, чаша, которую он держит обеими руками, шевелящиеся губы и скорбное лицо) — да, если Предвечный существует и если такова воля Его, чтобы жалкая слепая душа переступила порог, пусть Он по крайней мере примет с любовью чудовище, сотворенное Им. Тереза вылила в стакан с водой хлороформ—его название было более привычно и меньше пугало ее, ибо вызывало представление о сне. Надо спешить. Дом уже просыпается: жена Бальона со стуком открыла ставни в спальне тети Клары. Что она там кричит глухой старухе? Обычно та ее понимает по движениям губ. Захлопали двери, кто-то бежит по лестнице.

Тереза едва успела набросить на стол свою шаль, чтобы скрыть пакетики с ядом. Не постучавшись, ворвалась жена Бальона.

Этот отрывок взят из романа Франсуа Мориака «Тереза Дескейру». Тереза вышла замуж без любви, ее отдали по расчету родители. Не вынеся жизни с нелюбимым человеком, в чужой тираничной семье, Тереза решает отравить мужа. Но попытка не удалась, ее изобличили. Но не желая предавать огласке эту историю, семья решает посадить Терезу под пожизненный домашний арест. Тереза думает о самоубийстве, но вовремя останавливается.

« – Молодой барин очень меня удивляет. Стоит встретить его, как он тут же начинает: "Как по-твоему, Гаврила, есть бог или нету? Было ли тебе, Гаврила, когда-нибудь страшно? А богу ты искренне молишься, Гаврила, или только так, по привычке?

Какое мне дело до всего этого? Для того есть попы и ксендзы, для того их и учат и деньги им платят. А мне что? Я -- печник. И хороший печник. Я много работаю, и на работе мне надо чарочку-другую выпить, хорошо поесть, пусть себе и не очень вкусно, но чтоб в волю. В праздник мне надо как следует выспаться и поиграть в карты или еще во что-либо.

И чего мне полезет в голову всякая глупость, как тому молодому барину?.. Искренно ли молюсь? А ты вначале объясни-ка мне эту искреннюю молитву. Как сызмала меня мать научила, так и молюсь. Каждый день и утром и вечером. Я среди людей живу. Слава богу, из ума не выжил, чтоб не молиться. А что иногда молишься и о печах думаешь, то уж пусть простит господь.

Чего в церковь хожу? Вот тебе на! Известное дело чего. Неужто за овином мне молиться? В святой день что делать? Пойдешь в Славново, отстоишь обедню, зайдешь к Боруху -- сотку осушишь и марш домой.

О смерти загадывать, барин, дело пустое. Все умрем. Кто раньше, кто позже. Иногда кому-то вред сделаешь, кого-то ни за что обидишь -- и так на душе станет тошно, разве думаешь в ту минуту о смерти? Если надо какому-то негодяю шею намылить, это не грех. За таких и бог, и добрые люди простят. А зачем бояться ада? Э-э… Чему быть -- того не миновать. Но неправда: и в аду не одинок будешь.

Бояться?! Кого? Чего? Другой покойников боится… Спрашивается, чего бояться? Помер человек, закопали, похоронили -- и все тут. Из земли вышел, в землю и пойдешь, землею станешь. Истлеешь, рассыпешься в прах -- и аминь. Нечего бояться. Другое дело остерегаться зверя или злого человека. А бояться праха, навоза, земли -- не понимаю! Теперь вроде и среди нашего брата мало глупцов. Поп да ксендз меня дьяволом пугают… А видел ли он сам когда-нибудь этого дьявола? И видел ли хоть один умник лукавого? А?

Другое дело, если человек хочет поспорить. Разные люди бывают. Но никому не советую спорить о всяких страхах. Как только человек поспорит, он тут же начинает об этом думать -- думает, думает… А ко всему еще и немного боится. Из-за этого и голова начнет хуже работать, может померещиться всякая чепуха, хотя в самом деле ничего этого и нету; здоровый человек ничего бы и не заметил.

Уж меня никто бы не напугал чертом или покойником. Как только стало бы страшно. Я сразу же сказал бы себе: от мыслей все может быть… А буду я так мозговать -- черт раньше меня испугается, лихо его матери! В каком другом, а в этом деле я человек крепкий.

--Не хвались, Гаврила, не форси.

--Я и так не хвалюсь.

--Попомнишь, попомнишь…

Прошло восемь дней. Гаврила-печник поздно ночью возвращался с работы домой. Шел вдоль Пецковского леса. Ночь была темная. Моросящий дождик то перестанет, то пойдет, то снова перестанет.

Гаврила решил передохнуть. Подошел к опушке и сел на теремок, какие обычно ставят на могилах. Достал кисет, набил трубку табаком и взял в рот. Положил губку на кремешок и кресалом: "Тик! Тик!" -- а сам говорит вслух:

--Святые родители, идите ко мне, покурим…

--А что, давай закурим…-- послышался глухой голос из-под теремка.

Гаврила как сидел, так и рухнул замертво на землю. Нашли его на следующий день: лежал околевший, с зажатой в зубах трубкой и остекленевшими глазами.

И только спустя три года узнали люди, что под теремком в ту ночь укрылся от дождя босяк и вор Атрох и неожиданно лишил Гаврилу жизни».